Дневник - 2
С самого утра день, серый и унылый, как конец света, тянулся как резина. Задевая за глаза и уши, наполняя их серостью и унынием. В такие дни труднее всего подняться по будильнику. Так вот просто откинуть одеяло и оторвать спину и все, что ниже, от стотысячного матраса. Поставить ноги в шкуру кого-то черного и мохнатого. Обуть тапки, встать и пойти. Пойти для того, чтобы принять на себя всю эту серость, влажное уныние и безнадегу дня, похожего утром на ненастный вечер. Тут не помогает выписанный себе штраф в 10 000 рублей за поздний подъем и список благодарностей, написанный жарким, летне-итальянским днем и читаемый каждое утро для того, чтобы напомнить – мир прекрасен и щедр, а я молод, здоров, богат и т.д.
Когда вылезаешь из-под одеяла, день начинает давить не только на глаза, уши — вообще голову, он уже давит на всего меня, на каждый дециметр моей кожи, спрятанный ранее под одеялом и как будто защищенный от всех этих реальностей.
На этот подвиг уходит вся энергия, скопленная за ночь, и сил не остается для того, чтобы просто почистить зубы. Я – как аккумулятор, который я нес где-то в паху, берег и грел, когда поднимался на Эверест. А до этого тщательно и бережно заряжал от походного генератора. Он был нужен для того, чтобы в момент моего стояния на вершине Эвереста сделать пару фото. Для памяти и доказательства того, что я был там, я тогда дошел. Не сорвался и не умер. Не задохнулся от сердечного приступа и замерзшего вентиля в кислородном баллоне. А вот мой элемент питания, вынутый из недр комбинезона, умер сразу, не сумев даже раздвинуть шторки объектива. На этот случай у меня был второй заряд, но гарантии не было совсем. Видно, тогда был мой удачный день, фотоаппарат включился, и мы сделали три фото.
Тогда был мой, хоть было -40 °С и высота 8898 метров. А сегодня – не мой.
Ехать в Москву не хотелось. Какой смысл жечь бензин, стоя в пробке, а потом, ничего не успев и не увидев ничего нового, вернуться ночью домой, проехав 30 км за два часа. И почему движение, и так медленное, становится все более медленным день ото дня. Жизнь при этом пролетает незаметно. Вот сегодня до Нового года осталось 8 дней, и я уже знаю, что ничего ценного не смогу сделать за оставшиеся дни.
Дорожки у дома и вокруг пруда напоминают ступеньки набережной во время отлива. Вода ушла, и они стали скользкими и опасными. Как будто сырость, растворившаяся в воздухе, оседает на них серым скользким желе.
Когда-то я приехал в тогда еще Ленинград. После сильных морозов на город упала оттепель с густым, ватным туманом. И в один день каменные фасады, тротуары, столбы покрылись сначала тонкой пленкой, а потом ощутимым слоем льда. Камни впитали холод и сохранили его в своем теле. Они умело превращали туман, прикоснувшийся к ним, в лед.
Ходить по улицам было невозможно. Транспорт встал. Тогда не посыпали активно химикатами – и улицы, площади, стали катками. Народ разъезжался и сыпался на них, как пшено из разорванного мешка. Я то и дело поднимал блокадного вида старушек, завернутых в платки по пояс и сидящих на ленинградской мостовой. Они благодарили меня со всей сердечностью. Тогда, в начале 90-х, парни моего типа не стремились помочь кому бы то ни было. Старушки испуганно принимали помощь, благодарили на том русском, которого сегодня не услышишь, и падали, точнее садились обратно на тротуар. Как же было скользко в этот день, на всю жизнь запомнил.
И вот сколько раз после того был уже в Питере, а не вспомнил эту историю, а сегодня наступил на скользкую плитку у пруда, и сразу нарисовалось.
Мимо, невзирая на элитный статус поселка, пробежала стая бродячих крупных собак. Они явно спешили и не обратили на меня внимания. Вот так и живем, подумал. Представить такую бродячую стаю где-то, кроме Индии, невозможно, тем более в поселке, а у нас – пожалуйста, любой каприз за наши деньги. А кого там представить? Хмурую, не здоровающуюся ни с кем охрану. С видом вечного бодуна и хмуростью смотрящих на эксплуататоров. Много чего им не представить. Купи дом, а врезаться в дренажную канализацию – 20 тысяч долларов. И пошло-поехало. Только доставай. Нескоро нам дойти до рынка, сервиса и конкуренции. Нам просто никуда нескоро. Но меня сегодня это не заботит. Я вспоминаю обмерзший, как крейсер в полярных водах, Ленинград, вспоминаю себя. Как тогда мы жили, вспоминаю. Вся жизнь расходовалась сначала на поиск денег, а потом товаров. Дефицит! Блат. Знакомства. Даже смешно. Вот она, мудрость, пришла и ко мне. Думаю не о том, каким я мог бы и должен быть. Я думаю о том, каким я был, и становится легче. Ох, как легче становится мне. Читал вчера из истории государства нашего Российского. Времена Грозного, а потом Годунова, смутное время. Читаю и думаю — в какое же удобное, счастливое и гуманное время мы живем. Что нам, сегодняшним, по сравнению с теми годами? Хорошая вещь эта память, если ею, конечно, правильно пользоваться. Да и любая вещь хороша, если применять по назначению. Мир мудр и продуман. Это мы используем предметы и события не по предназначению их. А это хуже даже, чем обезьяна с гранатой или автоматом.
С мыслью о правильном пользовании я решаю никуда не ехать сегодня. Сижу в кабинете и пишу, думаю. Так, наверное, правильно. В детской шумят дети, у них каникулы, и это хорошо. Собаки у пруда атаковали таджикских или туркменских рабочих. Те в своих бушлатах похожи на людей-манекенов, в длинных не по росту тулупах, на которых раньше служебные собаки отрабатывали задержание и агрессивность. Видно, в венах этой своры были капли крови лагерных собак охраны. Они заливисто лаяли и уверенно нападали на тройку рабочих в серых бушлатах. А те сразу не поняли и не разобрались, вдруг, собаки хозяйские или еще чьи. Не дошло, что на этой территории может быть шайка бродяг. Наверное, от этого или от общей угнетенности рабочие почти не сопротивлялись, что добавило стае уверенной решительности и злобы. Лай стоял в мокром воздухе, как в фильмах про лагеря, когда узников охрана эсесовцев сбивает в кучу при помощи собак-людоедов. Хорошо, что не дети, подумал я. Порвали бы и съели. Обидно, наверное, быть съеденным бродячей собакой в собственном элитном поселке. Хотя и не в поселке, наверное, тоже обидно. Не дай Бог узнать такое.
Когда-то на Руси, после татар, собака и свинья считались грязными животными. Их не гладили и не пускали в дом. Со временем отношение изменилось. Теперь можно и в дом, и погладить. Лишь в разговорах, если назвать собакой, люди обижаются. А ведь это друг, преданный и любимый. Вот она, сила традиций. Пятьсот лет прошло. Если человека зовут котом, это не комплимент, но и не обидно быть котом или кошечкой. А вот собакой, а тем более сукой, очень даже обидно. Традиции! Говорят, Мухаммед, чтобы не тревожить кошку, спящую на его халате, отрезал кусок халата. На Кавказе, говорят, бурку разрезал. Поэтому котом не обидно, а собакой нехорошо. Много в нас от традиций, главное – их использовать правильно. Используешь правильно, тогда хорошо, а неправильно — плохо. Неправильно — собака. А собаке — собачья смерть, как известно.
Наконец началась зима. Не настоящая: снежная с метелями, сугробами, пробками на много часов и грязными лужами под подошвами ботинок от растаявшего снега – зима сравнительная, -6 и чуть припудренную снегом траву после +6 и дождя теперь, сегодня я считаю зимой. Добавлю к этому яркое летнее солнце и сине-голубое в хорошем смысле небо. Вот какая случилась с нами уже как два дня зима.
Не такими жалкими, неуместными и раздражающими стали елки. В лужах, под дождем они смотрелись как пингвины в пустыне. Теперь стало понятно, что праздник к нам приходит неотвратимо, как немецкий танк, накатывающийся на окоп, в котором сидит ошалевший от страха солдат с единственным патроном в винтовке времен Гражданской. Как танк, пришло ощущение, что еще один год вычеркнут из жизни. Вычеркнут суетой в погоне за хлебом насущным, бестолковой беготней не пойми за чем. Разговорами с бесполезными и глухими людьми с жалостью о потраченном на них времени. Ощущение того, что нет праздника. То ли я пережил его, как старая кобра переживает свой яд, и нет остроты в ее зубах и опасности в ее укусах. То ли доллар по 72 рубля, то ли ощущение того, что Новый год не принесет улучшения и исполнения мечт. Ощущение того, что все свои проблемы и проблемы страны я беру с собой в следующий год. Не для того, чтобы там их решать, а для того, чтобы прибавить их к проблемам наступающего года. Мы похожи на людей, сидящих на острове, доедающих припасы, не создавая новых. И хочется надеяться на лучшее, а еды все меньше. От этого все становятся непременно агрессивными и зорко следят, чтобы сосед не съел лишнего. От этого скука и вялость.
Я уже два дня не выезжаю из дома. Вечером долго, до двух ночи смотрю сериал, каждая серия которого начинается с того, что кому-то маньяк перерезает горло. В конце злодея находят. А в новой серии новый злодей убивает очередного хорошего человека.
Утром мне долго не хочется вставать, и я слышу на свое «доброе утро» в ответ «добрый день». Хватает сил на утренние ритуалы, а подлая надежда, что я все это изменю через 4 дня, убавляет мои силы, как дырка в посудине уводит ее воду на пол, в песок, не важно. Наблюдать за тем, как тает то, чего и так мало, совсем нестерпимо. В такие праздники все равно, где и с кем отмечать. Сяду дома, съем салат и лягу спать в два часа ночи.
Одеваюсь и выхожу пройтись вокруг нашего пруда. Он теперь зеркально ровный, и мне хочется наступить ногами на этот лед. Я иду, быстро вдыхая морозный воздух. Ушла зелень, и теперь видно пни, которые еще недавно были парком. Их прятали и маскировали кусты, а теперь упали листья, и король голый. Остатки вековых деревьев говорят мне о том, что в моей жизни новые деревья такого же размера уже не вырастут.
Холодный ветер продувает тренировочные брюки. Я иду быстрее, и движение запускает и заставляет проснуться для работы весь мой организм. Говорят, движение даже запускает иммунитет. Поэтому больным больше стоит гулять, чтобы выздороветь, а здоровым – чтобы не заболеть.
Холодный воздух наполняет меня энергией. Кажется, она дошла до мозга, и он тоже оживает. Когда-то мне не все равно было, что Новый год. Я готовился к празднику, искал, где, с кем и как. Сбор денег, покупка водки и шампанского. Переговоры с друзьями. Может, праздничные сборы и создают праздник? Когда много бестолковых в своей сути движений запускают организм, наполняют его ожиданием чего-то. А может, это только у меня так? Ведь миллионы людей, переплачивая вдвое, летят и едут в разные места мира для того, чтобы отметить Новый год. В эти дни цены, выросшие за последние десять лет втрое, удваиваются. Билеты на самолеты и все, связанное с тем, чтобы покинуть дом и умчаться куда-то. Для чего?
Чтобы вычеркнуть еще один год из жизни. Как свадьба: торжественное лишение свободы требует истратить еще и кучу денег.
Странные они, эти люди.
Я вспоминаю, как в далеком 1986 году вернулся из армии. Поздняя осень в Киеве тогда была грязной и холодной. Чернобыль, сухой закон, речи Горбачева не добавляли оптимизма. А его не надо было добавлять. Оптимизма тогда было через край. Жаль, нельзя его тогда было отложить на будущее. Вот бы сегодня открыть баночку и зарядиться от тех батареек образца перестроечного 86 года.
За два года я растерял всех друзей, и отмечать праздник было не с кем. Тогда брат, он учился в техникуме, позвал меня отмечать со своей группой. Это было где-то под Киевом, в Броварах, в двухкомнатной хрущевке. Мне было 20, им по 16. Мы взяли с собой елку и три бутылки водки. Потом долго ехали на автобусе с двумя или тремя пересадками. С транспортом тогда было, как и со всем остальным, напряженно.
Мы открыли одну бутылку и пили на остановке прямо из горлышка. Бутылки с «винтом» были тогда редкость. В моде была пробка с козырьком, потянув за который, потребитель обязан был легко вскрыть тару. Но правило советской туалетной бумаги гласит – там, где дырки, там не рвется. Так что, потянув за алюминиевый козырек зубами, я не открыл бутылку, но порезал губу. Потом ключами от квартиры расковыряли пробку и таки сняли ее. Губа кровила. Кровь, смешиваясь с водкой, давала легкий железный привкус, и водка, попадая в порез, щипала несильно.
Часам к одиннадцати вечера мы добрались до «хаты». Народу было много. Гитара, бобинный магнитофон. Какая-то еда. В те времена, не знаю, как сейчас, дети в 16 пили, как пьют в 20 и 30 лет. Хотя напивались быстро до позорящего человеческое достоинство вида. Была такая формулировка. Хотя какое достоинство у нас было тогда? Это красная купюра имела достоинство 10 рублей или две бутылки водки, а фиолетовая — 25 или пять бутылок.
Тогда многое измеряли водкой. Работу, услуги. Водка была мерилом и показателем достатка.
Она показывала процессы в стране и кризис власти.
Андропов, который вроде боролся за порядок в стране, выпустил водку на 60 копеек дешевле Брежнева, а Брежнев вроде не боролся, его все устраивало. Горбачев водку практически изъял из свободного обращения. Хотел сделать как лучше, но устроил нам сухой закон и, как в 30-е американские, гангстеров и бригады.
В тот вечер дети быстро напились до того самого состояния. Какая-то девочка пристала ко мне и потащила в ванную, она же туалет. Ее парень обиделся на меня, но, учитывая разницу в весовых категориях, лишь посвятил мне песню. Песню из модного тогда фильма «Асса». Старик Козлодоев. Это я-то был старик! Чуть не поставил «смайл» в конце этой строчки. В этом году моему брату исполнилось 45 лет, а его сыну — 21. Даже не могу представить, если бы мы с ним сегодня пришли бы на эту вечеруху.
Пролетели 30 лет как один год. Я никогда не думаю о таких вещах, понимаю, что не взять с собою все то, на что истрачена жизнь. В такие моменты я понимаю, что кажется, все было вчера, оттого что остальное, материальное не важно. Важно то, что я еще могу помнить, могу разгонять и будить организм быстрыми движениями, запуская иммунитет.
